Поставщики двора (Сергей Матюшин)
ПОСТАВЩИКИ ДВОРА
Сергей Матюшин
Август, сентябрь – пора благодатная, межень. В реках и озерах оживляется клев всякой рыбы, а в лесу полно грибов и спелой ягоды. Как и что там, у охотников, точно не знаю, не охотник.
На этот раз я вознамерился забраться в глушь Тверской области, на бесконечные – судя по карте – плесы легендарного озера Селигер; экзальтированные авторы путеводителей именовали озеро не иначе как Селигер Селигерович. Несколько книг, прочитанных мною об этом крае зимой, настолько возбудили воображение и желание побывать там, что я еле дождался отпуска, чуть ли не наяву грезя о заброшенных монастырях и смирных монахах, кристальных озерах, реках, полных густеры и лещей, прелестных глухих деревеньках с добродушными старичками и старушками… Забегая вперед, скажу, что стариков в этом богом забытом крае не обнаружилось, давняя война и нынешнее пьянство мужиков выкосили напрочь, а немногочисленное послевоенное поколение давно разбежалось в города. Сухонькие, полупрозрачные старушки встречались, но по большей части настолько обнищавшие и одинокие, что вместо желаемого добродушия находил я в них хилую простецкую корысть и взаимную зависть – они непрерывно считали пенсионные копейки друг друга, и речи их были перенасыщены взаимной неприязнью. Все жаловались, что вот смерть где-то заблудилась. Впрочем, бедность и заброшенность – что могут породить? Никакими распутинскими характерами и беловскими «ладами» нигде и не пахло. Бесконечное смиренное терпение, привычка обходиться неизъяснимой скудостью пищи и быта горько удивляли. Это был край исчезающего бытия. Немного молодежи встречалось только в крупных селах, центральных усадьбах. Но даже подростки, старшие школьники и курсанты школ механизаторов, с утра скапливались у магазинов, «сельпо» и «сельмагах», и на корню скупали мутный, уже разбавленный дородными продавщицами вечный «тройной» одеколон, чтобы тут же высосать эту зеленую гадость через неудобное горлышко; иные, впрочем, профессионально вытряхивали жидкость в кружки. Занюхивали рукавом фуфайки, а в лучшем случае закусывали куском рафинада; «Приму» в зубы и – на трактор, за руль, на ферму, в поле, на стройку дач нуворишей.
Край этот, разъяснили мне местные журналисты, из века был сверхдотационным: немногочисленное население, суглинки и бестолковый подзол родили плохо; в небольших городишках сколь-нибудь серьезной промышленности не было, все какие-то сомнительной нужности ремёсла. Всякую уборочную спасали студенты да солдаты, но все равно многое так и уходило под снег – и картошка, и свекла, и турнепс; даже непритязательный лён – спаситель не убирался полностью. Разреженное население жило подворьями, своими огородами и живностью.
Что касаемо монастырей и церквей, так они находились в состоянии совершенно запущенных руин; впрочем, если отрешиться и подбодрить воображение олеографическими картинками из фальшивых путеводителей – руин вполне романтических, - в «мерзости запущения» есть, есть-таки неизъяснимая прелесть, - стоит только «возвыситься и отрешиться».
В некогда знаменитом на всю Россию монастыре Нилова пустынь (основанным чтимым св. Нилом Столобенским) – дом престарелых, психоневрологический диспансер. Пьяненький счастливый главный врач радостно рассказывал мне, что удачно добыл несколько центнеров подсолнечного жмыха, будет, чем зимой покормить обитателей. Я поинтересовался рецептом. Оказалось просто: размолоть, заварить, долго варить, настоять, процедить (там шелуха от семечек), нашинковать свеклы, можно и мороженой, морковки, чего попало, хороша картошечка. А жиры? Так в жмыхе, сколько масла остается! Эту баланду главный врач, посмеиваясь, назвал «затируха подсолнечная».
Приличная, аляповато раскрашенная часовенка, сильно смахивающая на дворовую беседку, обнаружилась над болотным родником, якобы истоком великой реки Волги. Сама же деревня Волгино Верховье была пуста. Неведомо чьи курочки бултыхались в дворовой пыли. Храм на холме, хоть и полуразрушенный, поражал своей мощью и грандиозностью, но и это были руины. Я долго сидел на камнях внутри его холодного, какого-то щемящее безнадежного нежилого пространства, воображая некогда проходившие тут службы, дым ладана и хоровое пение, свечей мерцание живое и золотого голубя над царскими вратами… На погосте рядом – беспорядочное количество покосившихся гнилых крестов, не был тут никто десятки и десятки лет.
На самом же озере Селигер, на его многочисленных, в самом деле, дивных по красоте островах, махрово цвели элитные отели, турбазы, яхт-клубы «только для белых». Скоростные катера летали по плесам. Парусники и яхты блаженствовали. Фейерверки взлетали даже днем. На прекрасных песчаных пляжах приватизированных островов нежились задастые киски, штуки по три, рядом ошивались «мачо» в черных майках; поди, сунься.
Иные острова были отгорожены капитальными, специальными электронными бакенами и знаками недоступности; если приближалась случайная лодка зазевавшегося рыбака, бакены издавали адский вой, а на их верхушках начинали вращаться галогеновые мигалки.
Среди вековых сосен некоторых островов высились нарядные разноцветные крыши и башенки правительственных и иных дач; тут, как на Рублевке, «золотой версте» России жили рядом воровские авторитеты и депутаты. Особенно впечатлила усадьба водочного короля К.: по абрису соснового бора, на грани подлеска и песка – одноэтажные бунгало с тростниковыми стенами, крыты тростником же – как гигантские парики. И у каждого бунгало на высоченной белой мачте флаг национальной республики.
- Что это значит?- Спрашивал я.
- Тут решаются вопросы.- Отвечали местные журналисты, голосом, однако, весьма тихим. Хотя до бунгало было далеко.
Впрочем, все это мне ни к чему, как и я – всему этому.
Полдня плыл я на резиновой лодке по Селижаровскому плесу по направлению к реке Селижаровке, которая соединяла плес озера с верхней Волгой.
Речка шириною метров в двадцать вяло вилась среди низин и заливных лугов, украшенных многочисленными стогами и копнами.
Рыбы было много, килограммовые лещи не редкость. Из камышей и осоки выпархивали крупные утки; в прибрежном олешнике – рябчики во множестве. Пару раз видел мощных лосей, маленьких косуль. Как-то на прибрежном песке обнаружились следы медведя, что ли. В другой раз кабанов. Было страшновато, но бодрило. Грибов, ягод – немеряно. Особенно хороша была сизо-синяя, очень крупная голубика в подсохших болотинах. Люди не встречались. Не было даже обязательной, пусть еле заметной, тропинки вдоль берега.
Первую остановку я сделал в деревне Корыто.
Как рассказала хозяйка, деревня названа так была потому, что стояла около очень глубокого плеса реки Селижеровки; теперь тут специальные рыбаки ловят угря.
- Почему специальные?- Недоумевал я.
- Да они как бы государственные, в Кремле работают.
- В Кремле рыбаками?
- Да не, рыбу ловят для Кремля и министров.
Выяснилось, что четыре тутошних мужика были поставщиками копченого угря для нужд Кремля и некоторых московских ресторанов. Дома у них были кирпичные, добротные, выгодно отличались от десятка покосившихся халуп еле живой деревеньки Корыто. На крашеных коричневым суриком крышах – тарелки спутникового телевидения. Пара внедорожников у ворот. Но, как сказала хозяйка, ездили они по большей части на почти бесшумных черных мотоциклах.
- На мотоциклетках дядьки ездят на дальние просеки, стрелять разную мелкую птицу, даже скворцов и мелких косулек, их тоже коптят – и в Москву.
- Хороши ли косульки?
- Ой, хороши! Мясо у них розовое, нежное, с белыми прожилками жирка, ну прямо как молочные поросенки. Специально привозят из питомника, тут малины много, они любят малинку.
Я обрадовался: наконец-то половлю легендарного угря, ни разу не пробовал эту знаменитую экзотическую рыбу.
- Э, нет, сынок, остудила меня хозяйка.- И в голове не держи. Увидят они тебя на плесе, не сдобровать. Сгинешь. Вот видишь вдалеке мосток деревянный? За ним и лови, чего попадет, плотица там, густерка. Раки хорошие, крупные. А на плес не ходи. Утопят.
- Прямо уж так и утопят!- улыбнулся я.- Что у вас тут за порядки такие? Частная собственность кругом, что ли?
- А испокон веков такие порядки. Сколько живем, завсегда такие порядки. Бабушки рассказывают, что и при царе так было, и при коммунистах, и теперь. Всегда. А нам что? Мы смирные. Нельзя, так нельзя. А то рыбки хорошей кремлям да министрам не хватит. Разве мало еды надо депутатам, хоть царёвым, хоть теперешним? Много надо еды. Вот у нас тут по краям клеверных полян, специально сеют, гнезда пчелиные в земле устроены, так ихние соты тоже в Кремль возят. Ты хоть раз ел мёд из земли, который с клевера?- кокетливо улыбнулась хозяйка.- И по грибы на Селижаровке не ходи. Побьют.
- А потом что, тоже утопят?
- Да не, зачем утопят. Посадят в машину и увезут в город Селижарово на вокзал, и отправят куда положено.
- Ну, а это,- несколько заробел я,- бить-то будут?
- А когда как. Может, и побьют маленько. Когда как. Вот ежели увидят, что супостат, не слушаешься, так и поколотят. У них такие черные палки с искрами и с молнией. Тык – и готово, вези тебя куда хочешь.
Нехорошо стало мне. Куда я попал? Что за спецзона, где туристов и мирных рыбаков – грибников глушат шокерами? Наверное, хозяйка от скуки фантазирует, стращает меня.
- Ну, а грибы, их-то, почему нельзя собирать? Тут на всех хватит.
Оказалось, дела так обстояли.
Периодически на маленьких автобусах приезжают три-пять человек с бельевыми корзинами. Они в определенных местах собирают исключительно белые грибы, только шляпки величиной «вот такие» - сложила в кольцо большой и указательный палец хозяйка. И маленькие грибочки, которые называют чесночники, они, вообще, с копейку величиной. Тут же в деревне, в доме у рыбаков шляпки белых вместе с чесночниками маринуют и закатывают в банки. Маринады бывают разные. Потом эти люди нагружают свои корзины большими квадратными бутылками и отправляются за рыжиками, берут только такие шляпки, которые проходят в горлышки бутылок. И тоже маринуют, иные солят прямо в бутылках. Ведь рыжики можно кушать на следующий день после засолки. Когда бригада заготовщиков уезжает в Москву, деревенским дозволяется ходить по грибы и ягоды, но на некоторые поляны, особенно, где растут чесночники, все равно нельзя. Кремлевские рыбаки следят за порядком строго. Бруснику, клюкву и землянику эти рыбаки у местных жителей принимали, но только крупную, исключительно одинаковой величины и цвета.
Платили очень хорошо.
- Вон, вон, смотри,- ткнула пальцем в окошко хозяйка.- Работать поехали.
Двое в желтых блескучих комбинезонах медленно плыли на казанке поперек плеса. Один, как гондольер, умело правил кормовым веслом, другой доставал из воды за стеклянные поплавки сеть, выпутывал из нее длинных черных рыбин и складывал их в лодку. Странно, почему самых крупных рыбин он бросает обратно. Мелких ладно, понятно, а крупные чем провинились?
- Положено только по полметра, никак не больше и не меньше. У этих дядек на задах огородов такие сараюшки есть, коптильни. Там угрей коптят несколько дней, потом каждого в золотинку запечатывают и в красивую длинную коробку. А в субботу отвозят министрам и ихним министершам в Кремль. А сначала они живых рыбин в больших чанах держат неделю, там воздух пузырьками и еды нет. Угорьки совсем от всего очищаются. А солят их сразу живыми, потихоньку добавляя в эти чаны рассольчику со всякими травами, они наглотаются, вот и готовы, можно даже сырыми есть. Полотенчиками обсушат, бечевочкой обвяжут, и коптят долго, потому что дым холодный. Ольховые опилки, ягодки можжевельника, опять же травка специальная. Вот порежешь такого, а кусочек аж весь прозрачный, как постное масло.
- Да…- облизнулся я.- Попробовать бы.
- А я тебе дам попробовать. У меня есть. Дядьки мне дали рыбинку, а я им пиво варю. Такого ни в каких заграницах не делают. Сейчас принесу.
Пиво: медовый привкус, пахнет ржаным хлебом, черное, густое, как двойной портер, плавают разбухшие изюмины и сморщенные бурые ягодки рябины. В голову ударило тут же. Подан напиток был в расписном деревянном хохломском ковшике с двумя ручками, очень удобно.
Хозяйка, подперев скулу пухлым кулачком, с улыбкой наблюдала за мной.
- Ну, как? Это тебе не какая-нибудь «Балтика» или еще что. Пей, пей,- смеялась она.- Сейчас песни запоешь. Знаешь песни?
- Невероятно,- искренне восхитился я и в блаженстве закрыл глаза.- Просто невероятно, честное слово. И песен я знаю много, в том числе различные цыганские.
Клавдия – свет – Васильевна принесла деревянную дощечку. На ней лежала половинка лоснящегося копченого угря. Нарезался он тонкими, изгибающимися ломтиками, они были совершенно круглые, желто-прозрачные. Вкус… нет, нет, я совершенно бессилен, и тут никакой Даль не поможет, ни Набоков, ни словарь синонимов.
- Так это мы с вами, Клавдия Васильевна, почти как в Кремле!- бодро посмеялся я.- Осталось только бутылочку, штофчик рыжиков отведать.
- Еще угостить пивом?
- Ох, пожалуйста, пжалста, если можно, еще ковшичек.
- Это не ковшичек, это поставец,- чуть ли не пропела хозяйка, наливая из рыжей глиняной кринки черное, густое как шоколад, пиво; ягодки изюма и рябины нехотя переваливались через край кувшина.
- Отрыбачились.- Сказала Клавдия.
Я осоловело посмотрел в окошко.
Рыбаки вылезли на берег и разошлись.
Один неспешно направился к нам, к дому моей хозяйки. Веселенькое мое настроение и возникшие было, тайные сладкие надежды, упорхнули. Я приложился к поставцу, но лучше не стало.
И посмотрел на Клавдию вопросительно.
- Гришка за пивом идет.- Сказала она с улыбкой.
Встала, подошла к зеркалу в простенке. Вспушила русые, слегка кудрявые волосы. Бровки пригладила пальчиком. Поправила кружавчики на воротнике.
Стукнула одна, хлопнула другая дверь, коротко скрипнули половицы в сенях. Крепко потоптался – и вошел пришелец в снежно – белых толстых шерстяных носках.
Был он высок, ладен, выбрит до синевы на блестящих скулах, белесо – кудряв. Глаза сизо-синие, как вода под небом. Совершенно нордический тип. Белый свитер мягкой шиной охватывал горло. Но крупный кадык все равно выделялся.
- Здравствуй, Клавдия.- Хозяйски сказал Григорий.
- Здравствуй, Гришенька,- удручающе резво проворковала Клавдия.- Ну, как улов сегодня?
- Поднеси-ка мне пару поставцов, Клавдия. Только погрей чуток. Ветер там. А рыбу эту убери, тошнит уже, глаза не глядят. Стакан горячих сливок.
И обратился ко мне:
- Люблю, знаешь ли, пиво с горячими сливками. Сытно и полезно. Знаешь, как потом стоит? Как маяк. Не пробовал? У-у!
Он вытащил из обширного кармана желтой куртки две черные длинные рыбины, Они еще слабо шевелились, протестуя; скрутил их кольцом и положил на стол.
- Свари. Они большие, жирные.
И снова обернулся ко мне:
- Кадушкин?- посмотрел он на меня безо всякого интереса.- Дачник? Или что? Турист, рыбак? Два дня. Наслаждайся. Потом – в путь, в путь. К Волге – матушке – реке. Там тебе будет попроще, посвободнее. А тут нельзя. Предупреждаю по-хорошему. Как человек человеку говорю. Понимай быстро.
- Разве мы знакомы?- изумился я.
Пивное легкое веселье испарилось без следа. Меня слегка взъело:
- Кадыршин, а не Кадушкин. В чем дело? Я просто… просто тут путешествую, плыву по Селижаровке, рыбачу, потом по Волге поплыву. Запретная зона у вас тут, что ли? Тогда знаки где, колючка, надолбы, противотанковые ежи?
- Какие надолбы?- посмотрел он на меня со скукой.- Будут тебе надолбы. Если хочешь поплавать по Волге, уматывай с Селижаровки. А то не увидишь ни Волги, ни Селижаровки. Понимай, Кадыршин.
- Кадыршин! Василий Ильич.
- Так вот, Василий Ильич…- начал было Григорий, но, глянув на подсунутый ему ковшик, взял его обеими руками (Кадыршин приметил чистые короткие ногти), приложился и до-о-олго, медленно, с чмоканиями и паузами сосал сусло, изредка откидываясь, жмурясь, охая, и – опять прикладывался, полуприкрыв глаза.
- А? Какое качество? Эксклюзив! Пил ли ты такое, Василий… э – э… Ильич?
- Нет, никогда.- Сказал Василий Ильич.
- Ел такое, Василий Ильич?
- Нет.- Сказал Кадыршин.
- А баб таких,- он кивнул в сторону Клавдии,- тискал?
Клавдия хихикнула и отвернулась.
- Нет,- сказал я.- Не тискал, Григорий, не знаю как вас по-батюшке.
- Вот видишь, как бывает в жизни. Сначала ничего-ничего, а потом совсем ничего.
- Это, в каком смысле?
Я недоумевал, не понял странное присловье.
- У меня и намерений-то никаких даже в мыслях не было.
- Да ну? Намерения, они ведь совсем не в мыслях появляются, Кадыршин, они появляются, точнее, скажем, проявляются в другом месте. По глазам вижу.
Григорий подобрел, даже вроде бы слегка зарумянился, и стальная сизость на скулах прошла. Высокий лоб его был гладок и бледен, ни одной морщинки.
Он посмотрел на меня, Кадыршина, не мигая, однако не в лицо, а вроде бы в пах. Я непроизвольно отряхнулся.
- Почему, откуда вы меня знаете?- спросил я.
Григорий отмахнулся с усталым вздохом:
- Население района четыре тысячи восемьсот человек на сегодняшний день. О чем ты говоришь. Все знаем, и тебя, и два аршина под тобой. Ты в Селижарове останавливался на два дня в гостинице? Останавливался. Плавал на катере на остров Столбный? Смотрел Нилову пустынь? Плавал, смотрел. Разговоры там разговаривал… Не понравилась ему, вишь ты, тамошняя богадельня. А чего ты хотел? Курорты в другом месте. А в монастыре, вот отремонтируем, будет комфортабельная тюрьма для убийц. Которые пожизненно. Чтобы замаливали, дорогой ты мой гуманист, денно и нощно и во веки веков. Мы им такой рай устроим, проклянут день, когда родились на свет. Вот ты грамотный, я смотрю, знаешь, что мочу пить полезно? Они у нас там будут свой кал есть, а запивать своей же ссакой. Тогда тебе больше понравится?
Я обнаглел:
- А мне келья найдется с полным пансионом?
Григорий ухмыльнулся. Пригладил волосы обеими ладонями. Налил пива, вылил туда полстакана сливок. И – махом, за два глотка выпил.
- Ыы-ык!- крякнул он.- Клавдия, я тебе грамоту выпишу.
Дородная чуть повела бедрами:
- Гришенька, лучше премию. Мне что твоей грамотой, печку растапливать?
- Премию?- нарочито серьезно проговорил Григорий, откровенно пялясь на бедра Клавдии.- Премию… Иди пока в светелку, раздевайся. Будет тебе премия. В субботу шеф приезжает. Слетай за подругами в Верхнее Корыто. Чтобы все сияло тут.
- А и не сомневайтесь, Григорий Мартынович, разве мы когда подводили?
- Ладно. Иди пока. Погрей простынки. Я тебе вчера рябчиков принес. Стомила в печке?
Григорий протянул ко мне удлинившуюся ручищу, обхватил мою шею пальцами, тихо потряс:
- Люблю, Кадыршин, после этого дела хорошо пожрать.
- Я тоже.- Вдруг сказал я.
Григорий изумленно поднял одну бровь:
- Чего – тоже?
В общем-то, я живо все догонял, как теперь говаривают. Пора было сматываться.
- Пойду вон за мостик, спиннинг покидаю. Может что попадется. А уж завтра в путь. С утра пораньше.
- За мостик? Ну, поди, поди. Покидай. Может, что и вправду. И в путь. Правильно. Не задерживайся на нашей забытой богом и людьми речушке, это ни к чему. Хотя я понимаю тебя, много тут соблазнов,- подмигивая, он подергал головой в сторону двери, куда ушла Клавдия.- Рыбалка отменная, охота, леса всего полны. Ружье-то у тебя есть? А, да, забыл, ружья у тебя нет. Прямо не знаю, что и сказать… Грибами не увлекайся. Исключительно те, что вдоль берега. В районе десяти метров. Там тебя никто не тронет. Два голавля, три подлещика в сутки. Кружка брусники. Ружье есть? Ах, да, нету. Такой расклад, Илья Ильич. То есть, Василич.
- Василий Ильич.- Тихо напомнил я.
- Сложно как-то у тебя все это. Кудушкин, Кадыршин, то ли Василий, то ли Илья, не разберешь. Ружья нет? Ружья нет, инструкций по птице и зверю не будет.
- Нету у меня ружья.- Сказал я, жалея, что у меня нет автомата, пулемета, гранаты…
- Фу ты, опился.- Бурно рыгая и отдуваясь, сказал Григорий и поднялся.
- Давай гуляй пока. Приходи через час-полтора. Будешь рябчиков с брусничкой кушать. Я тебе оставлю. Ну, пойду, порадую мою Клавдюшку пару раз.
И – бесшумно удалился в райские недра светелки, где ситцевые в цветочек простыни и красное шелковое пуховое одеяло уже были теплыми, и среди всего этого изнывала желанием пышнотелая, разрумянившаяся Клавдия Васильевна. Как-то так представлял картину Кадыршин.
Часа полтора проболтался я среди осок и камышей за мостом. Берег оказался топкий, неудобный, водной мусорной растительности слишком много.
Почти сразу поймал три небольших щучки. Но кому они тут нужны? Если повсеместно порхают толстые копченые угри, фаршированные брусникой и грибами, и прямо в штофах растут и солятся шляпки рыжиков величиной с пятиалтынный.
Сергей Матюшин
Август, сентябрь – пора благодатная, межень. В реках и озерах оживляется клев всякой рыбы, а в лесу полно грибов и спелой ягоды. Как и что там, у охотников, точно не знаю, не охотник.
На этот раз я вознамерился забраться в глушь Тверской области, на бесконечные – судя по карте – плесы легендарного озера Селигер; экзальтированные авторы путеводителей именовали озеро не иначе как Селигер Селигерович. Несколько книг, прочитанных мною об этом крае зимой, настолько возбудили воображение и желание побывать там, что я еле дождался отпуска, чуть ли не наяву грезя о заброшенных монастырях и смирных монахах, кристальных озерах, реках, полных густеры и лещей, прелестных глухих деревеньках с добродушными старичками и старушками… Забегая вперед, скажу, что стариков в этом богом забытом крае не обнаружилось, давняя война и нынешнее пьянство мужиков выкосили напрочь, а немногочисленное послевоенное поколение давно разбежалось в города. Сухонькие, полупрозрачные старушки встречались, но по большей части настолько обнищавшие и одинокие, что вместо желаемого добродушия находил я в них хилую простецкую корысть и взаимную зависть – они непрерывно считали пенсионные копейки друг друга, и речи их были перенасыщены взаимной неприязнью. Все жаловались, что вот смерть где-то заблудилась. Впрочем, бедность и заброшенность – что могут породить? Никакими распутинскими характерами и беловскими «ладами» нигде и не пахло. Бесконечное смиренное терпение, привычка обходиться неизъяснимой скудостью пищи и быта горько удивляли. Это был край исчезающего бытия. Немного молодежи встречалось только в крупных селах, центральных усадьбах. Но даже подростки, старшие школьники и курсанты школ механизаторов, с утра скапливались у магазинов, «сельпо» и «сельмагах», и на корню скупали мутный, уже разбавленный дородными продавщицами вечный «тройной» одеколон, чтобы тут же высосать эту зеленую гадость через неудобное горлышко; иные, впрочем, профессионально вытряхивали жидкость в кружки. Занюхивали рукавом фуфайки, а в лучшем случае закусывали куском рафинада; «Приму» в зубы и – на трактор, за руль, на ферму, в поле, на стройку дач нуворишей.
Край этот, разъяснили мне местные журналисты, из века был сверхдотационным: немногочисленное население, суглинки и бестолковый подзол родили плохо; в небольших городишках сколь-нибудь серьезной промышленности не было, все какие-то сомнительной нужности ремёсла. Всякую уборочную спасали студенты да солдаты, но все равно многое так и уходило под снег – и картошка, и свекла, и турнепс; даже непритязательный лён – спаситель не убирался полностью. Разреженное население жило подворьями, своими огородами и живностью.
Что касаемо монастырей и церквей, так они находились в состоянии совершенно запущенных руин; впрочем, если отрешиться и подбодрить воображение олеографическими картинками из фальшивых путеводителей – руин вполне романтических, - в «мерзости запущения» есть, есть-таки неизъяснимая прелесть, - стоит только «возвыситься и отрешиться».
В некогда знаменитом на всю Россию монастыре Нилова пустынь (основанным чтимым св. Нилом Столобенским) – дом престарелых, психоневрологический диспансер. Пьяненький счастливый главный врач радостно рассказывал мне, что удачно добыл несколько центнеров подсолнечного жмыха, будет, чем зимой покормить обитателей. Я поинтересовался рецептом. Оказалось просто: размолоть, заварить, долго варить, настоять, процедить (там шелуха от семечек), нашинковать свеклы, можно и мороженой, морковки, чего попало, хороша картошечка. А жиры? Так в жмыхе, сколько масла остается! Эту баланду главный врач, посмеиваясь, назвал «затируха подсолнечная».
Приличная, аляповато раскрашенная часовенка, сильно смахивающая на дворовую беседку, обнаружилась над болотным родником, якобы истоком великой реки Волги. Сама же деревня Волгино Верховье была пуста. Неведомо чьи курочки бултыхались в дворовой пыли. Храм на холме, хоть и полуразрушенный, поражал своей мощью и грандиозностью, но и это были руины. Я долго сидел на камнях внутри его холодного, какого-то щемящее безнадежного нежилого пространства, воображая некогда проходившие тут службы, дым ладана и хоровое пение, свечей мерцание живое и золотого голубя над царскими вратами… На погосте рядом – беспорядочное количество покосившихся гнилых крестов, не был тут никто десятки и десятки лет.
На самом же озере Селигер, на его многочисленных, в самом деле, дивных по красоте островах, махрово цвели элитные отели, турбазы, яхт-клубы «только для белых». Скоростные катера летали по плесам. Парусники и яхты блаженствовали. Фейерверки взлетали даже днем. На прекрасных песчаных пляжах приватизированных островов нежились задастые киски, штуки по три, рядом ошивались «мачо» в черных майках; поди, сунься.
Иные острова были отгорожены капитальными, специальными электронными бакенами и знаками недоступности; если приближалась случайная лодка зазевавшегося рыбака, бакены издавали адский вой, а на их верхушках начинали вращаться галогеновые мигалки.
Среди вековых сосен некоторых островов высились нарядные разноцветные крыши и башенки правительственных и иных дач; тут, как на Рублевке, «золотой версте» России жили рядом воровские авторитеты и депутаты. Особенно впечатлила усадьба водочного короля К.: по абрису соснового бора, на грани подлеска и песка – одноэтажные бунгало с тростниковыми стенами, крыты тростником же – как гигантские парики. И у каждого бунгало на высоченной белой мачте флаг национальной республики.
- Что это значит?- Спрашивал я.
- Тут решаются вопросы.- Отвечали местные журналисты, голосом, однако, весьма тихим. Хотя до бунгало было далеко.
Впрочем, все это мне ни к чему, как и я – всему этому.
Полдня плыл я на резиновой лодке по Селижаровскому плесу по направлению к реке Селижаровке, которая соединяла плес озера с верхней Волгой.
Речка шириною метров в двадцать вяло вилась среди низин и заливных лугов, украшенных многочисленными стогами и копнами.
Рыбы было много, килограммовые лещи не редкость. Из камышей и осоки выпархивали крупные утки; в прибрежном олешнике – рябчики во множестве. Пару раз видел мощных лосей, маленьких косуль. Как-то на прибрежном песке обнаружились следы медведя, что ли. В другой раз кабанов. Было страшновато, но бодрило. Грибов, ягод – немеряно. Особенно хороша была сизо-синяя, очень крупная голубика в подсохших болотинах. Люди не встречались. Не было даже обязательной, пусть еле заметной, тропинки вдоль берега.
Первую остановку я сделал в деревне Корыто.
Как рассказала хозяйка, деревня названа так была потому, что стояла около очень глубокого плеса реки Селижеровки; теперь тут специальные рыбаки ловят угря.
- Почему специальные?- Недоумевал я.
- Да они как бы государственные, в Кремле работают.
- В Кремле рыбаками?
- Да не, рыбу ловят для Кремля и министров.
Выяснилось, что четыре тутошних мужика были поставщиками копченого угря для нужд Кремля и некоторых московских ресторанов. Дома у них были кирпичные, добротные, выгодно отличались от десятка покосившихся халуп еле живой деревеньки Корыто. На крашеных коричневым суриком крышах – тарелки спутникового телевидения. Пара внедорожников у ворот. Но, как сказала хозяйка, ездили они по большей части на почти бесшумных черных мотоциклах.
- На мотоциклетках дядьки ездят на дальние просеки, стрелять разную мелкую птицу, даже скворцов и мелких косулек, их тоже коптят – и в Москву.
- Хороши ли косульки?
- Ой, хороши! Мясо у них розовое, нежное, с белыми прожилками жирка, ну прямо как молочные поросенки. Специально привозят из питомника, тут малины много, они любят малинку.
Я обрадовался: наконец-то половлю легендарного угря, ни разу не пробовал эту знаменитую экзотическую рыбу.
- Э, нет, сынок, остудила меня хозяйка.- И в голове не держи. Увидят они тебя на плесе, не сдобровать. Сгинешь. Вот видишь вдалеке мосток деревянный? За ним и лови, чего попадет, плотица там, густерка. Раки хорошие, крупные. А на плес не ходи. Утопят.
- Прямо уж так и утопят!- улыбнулся я.- Что у вас тут за порядки такие? Частная собственность кругом, что ли?
- А испокон веков такие порядки. Сколько живем, завсегда такие порядки. Бабушки рассказывают, что и при царе так было, и при коммунистах, и теперь. Всегда. А нам что? Мы смирные. Нельзя, так нельзя. А то рыбки хорошей кремлям да министрам не хватит. Разве мало еды надо депутатам, хоть царёвым, хоть теперешним? Много надо еды. Вот у нас тут по краям клеверных полян, специально сеют, гнезда пчелиные в земле устроены, так ихние соты тоже в Кремль возят. Ты хоть раз ел мёд из земли, который с клевера?- кокетливо улыбнулась хозяйка.- И по грибы на Селижаровке не ходи. Побьют.
- А потом что, тоже утопят?
- Да не, зачем утопят. Посадят в машину и увезут в город Селижарово на вокзал, и отправят куда положено.
- Ну, а это,- несколько заробел я,- бить-то будут?
- А когда как. Может, и побьют маленько. Когда как. Вот ежели увидят, что супостат, не слушаешься, так и поколотят. У них такие черные палки с искрами и с молнией. Тык – и готово, вези тебя куда хочешь.
Нехорошо стало мне. Куда я попал? Что за спецзона, где туристов и мирных рыбаков – грибников глушат шокерами? Наверное, хозяйка от скуки фантазирует, стращает меня.
- Ну, а грибы, их-то, почему нельзя собирать? Тут на всех хватит.
Оказалось, дела так обстояли.
Периодически на маленьких автобусах приезжают три-пять человек с бельевыми корзинами. Они в определенных местах собирают исключительно белые грибы, только шляпки величиной «вот такие» - сложила в кольцо большой и указательный палец хозяйка. И маленькие грибочки, которые называют чесночники, они, вообще, с копейку величиной. Тут же в деревне, в доме у рыбаков шляпки белых вместе с чесночниками маринуют и закатывают в банки. Маринады бывают разные. Потом эти люди нагружают свои корзины большими квадратными бутылками и отправляются за рыжиками, берут только такие шляпки, которые проходят в горлышки бутылок. И тоже маринуют, иные солят прямо в бутылках. Ведь рыжики можно кушать на следующий день после засолки. Когда бригада заготовщиков уезжает в Москву, деревенским дозволяется ходить по грибы и ягоды, но на некоторые поляны, особенно, где растут чесночники, все равно нельзя. Кремлевские рыбаки следят за порядком строго. Бруснику, клюкву и землянику эти рыбаки у местных жителей принимали, но только крупную, исключительно одинаковой величины и цвета.
Платили очень хорошо.
- Вон, вон, смотри,- ткнула пальцем в окошко хозяйка.- Работать поехали.
Двое в желтых блескучих комбинезонах медленно плыли на казанке поперек плеса. Один, как гондольер, умело правил кормовым веслом, другой доставал из воды за стеклянные поплавки сеть, выпутывал из нее длинных черных рыбин и складывал их в лодку. Странно, почему самых крупных рыбин он бросает обратно. Мелких ладно, понятно, а крупные чем провинились?
- Положено только по полметра, никак не больше и не меньше. У этих дядек на задах огородов такие сараюшки есть, коптильни. Там угрей коптят несколько дней, потом каждого в золотинку запечатывают и в красивую длинную коробку. А в субботу отвозят министрам и ихним министершам в Кремль. А сначала они живых рыбин в больших чанах держат неделю, там воздух пузырьками и еды нет. Угорьки совсем от всего очищаются. А солят их сразу живыми, потихоньку добавляя в эти чаны рассольчику со всякими травами, они наглотаются, вот и готовы, можно даже сырыми есть. Полотенчиками обсушат, бечевочкой обвяжут, и коптят долго, потому что дым холодный. Ольховые опилки, ягодки можжевельника, опять же травка специальная. Вот порежешь такого, а кусочек аж весь прозрачный, как постное масло.
- Да…- облизнулся я.- Попробовать бы.
- А я тебе дам попробовать. У меня есть. Дядьки мне дали рыбинку, а я им пиво варю. Такого ни в каких заграницах не делают. Сейчас принесу.
Пиво: медовый привкус, пахнет ржаным хлебом, черное, густое, как двойной портер, плавают разбухшие изюмины и сморщенные бурые ягодки рябины. В голову ударило тут же. Подан напиток был в расписном деревянном хохломском ковшике с двумя ручками, очень удобно.
Хозяйка, подперев скулу пухлым кулачком, с улыбкой наблюдала за мной.
- Ну, как? Это тебе не какая-нибудь «Балтика» или еще что. Пей, пей,- смеялась она.- Сейчас песни запоешь. Знаешь песни?
- Невероятно,- искренне восхитился я и в блаженстве закрыл глаза.- Просто невероятно, честное слово. И песен я знаю много, в том числе различные цыганские.
Клавдия – свет – Васильевна принесла деревянную дощечку. На ней лежала половинка лоснящегося копченого угря. Нарезался он тонкими, изгибающимися ломтиками, они были совершенно круглые, желто-прозрачные. Вкус… нет, нет, я совершенно бессилен, и тут никакой Даль не поможет, ни Набоков, ни словарь синонимов.
- Так это мы с вами, Клавдия Васильевна, почти как в Кремле!- бодро посмеялся я.- Осталось только бутылочку, штофчик рыжиков отведать.
- Еще угостить пивом?
- Ох, пожалуйста, пжалста, если можно, еще ковшичек.
- Это не ковшичек, это поставец,- чуть ли не пропела хозяйка, наливая из рыжей глиняной кринки черное, густое как шоколад, пиво; ягодки изюма и рябины нехотя переваливались через край кувшина.
- Отрыбачились.- Сказала Клавдия.
Я осоловело посмотрел в окошко.
Рыбаки вылезли на берег и разошлись.
Один неспешно направился к нам, к дому моей хозяйки. Веселенькое мое настроение и возникшие было, тайные сладкие надежды, упорхнули. Я приложился к поставцу, но лучше не стало.
И посмотрел на Клавдию вопросительно.
- Гришка за пивом идет.- Сказала она с улыбкой.
Встала, подошла к зеркалу в простенке. Вспушила русые, слегка кудрявые волосы. Бровки пригладила пальчиком. Поправила кружавчики на воротнике.
Стукнула одна, хлопнула другая дверь, коротко скрипнули половицы в сенях. Крепко потоптался – и вошел пришелец в снежно – белых толстых шерстяных носках.
Был он высок, ладен, выбрит до синевы на блестящих скулах, белесо – кудряв. Глаза сизо-синие, как вода под небом. Совершенно нордический тип. Белый свитер мягкой шиной охватывал горло. Но крупный кадык все равно выделялся.
- Здравствуй, Клавдия.- Хозяйски сказал Григорий.
- Здравствуй, Гришенька,- удручающе резво проворковала Клавдия.- Ну, как улов сегодня?
- Поднеси-ка мне пару поставцов, Клавдия. Только погрей чуток. Ветер там. А рыбу эту убери, тошнит уже, глаза не глядят. Стакан горячих сливок.
И обратился ко мне:
- Люблю, знаешь ли, пиво с горячими сливками. Сытно и полезно. Знаешь, как потом стоит? Как маяк. Не пробовал? У-у!
Он вытащил из обширного кармана желтой куртки две черные длинные рыбины, Они еще слабо шевелились, протестуя; скрутил их кольцом и положил на стол.
- Свари. Они большие, жирные.
И снова обернулся ко мне:
- Кадушкин?- посмотрел он на меня безо всякого интереса.- Дачник? Или что? Турист, рыбак? Два дня. Наслаждайся. Потом – в путь, в путь. К Волге – матушке – реке. Там тебе будет попроще, посвободнее. А тут нельзя. Предупреждаю по-хорошему. Как человек человеку говорю. Понимай быстро.
- Разве мы знакомы?- изумился я.
Пивное легкое веселье испарилось без следа. Меня слегка взъело:
- Кадыршин, а не Кадушкин. В чем дело? Я просто… просто тут путешествую, плыву по Селижаровке, рыбачу, потом по Волге поплыву. Запретная зона у вас тут, что ли? Тогда знаки где, колючка, надолбы, противотанковые ежи?
- Какие надолбы?- посмотрел он на меня со скукой.- Будут тебе надолбы. Если хочешь поплавать по Волге, уматывай с Селижаровки. А то не увидишь ни Волги, ни Селижаровки. Понимай, Кадыршин.
- Кадыршин! Василий Ильич.
- Так вот, Василий Ильич…- начал было Григорий, но, глянув на подсунутый ему ковшик, взял его обеими руками (Кадыршин приметил чистые короткие ногти), приложился и до-о-олго, медленно, с чмоканиями и паузами сосал сусло, изредка откидываясь, жмурясь, охая, и – опять прикладывался, полуприкрыв глаза.
- А? Какое качество? Эксклюзив! Пил ли ты такое, Василий… э – э… Ильич?
- Нет, никогда.- Сказал Василий Ильич.
- Ел такое, Василий Ильич?
- Нет.- Сказал Кадыршин.
- А баб таких,- он кивнул в сторону Клавдии,- тискал?
Клавдия хихикнула и отвернулась.
- Нет,- сказал я.- Не тискал, Григорий, не знаю как вас по-батюшке.
- Вот видишь, как бывает в жизни. Сначала ничего-ничего, а потом совсем ничего.
- Это, в каком смысле?
Я недоумевал, не понял странное присловье.
- У меня и намерений-то никаких даже в мыслях не было.
- Да ну? Намерения, они ведь совсем не в мыслях появляются, Кадыршин, они появляются, точнее, скажем, проявляются в другом месте. По глазам вижу.
Григорий подобрел, даже вроде бы слегка зарумянился, и стальная сизость на скулах прошла. Высокий лоб его был гладок и бледен, ни одной морщинки.
Он посмотрел на меня, Кадыршина, не мигая, однако не в лицо, а вроде бы в пах. Я непроизвольно отряхнулся.
- Почему, откуда вы меня знаете?- спросил я.
Григорий отмахнулся с усталым вздохом:
- Население района четыре тысячи восемьсот человек на сегодняшний день. О чем ты говоришь. Все знаем, и тебя, и два аршина под тобой. Ты в Селижарове останавливался на два дня в гостинице? Останавливался. Плавал на катере на остров Столбный? Смотрел Нилову пустынь? Плавал, смотрел. Разговоры там разговаривал… Не понравилась ему, вишь ты, тамошняя богадельня. А чего ты хотел? Курорты в другом месте. А в монастыре, вот отремонтируем, будет комфортабельная тюрьма для убийц. Которые пожизненно. Чтобы замаливали, дорогой ты мой гуманист, денно и нощно и во веки веков. Мы им такой рай устроим, проклянут день, когда родились на свет. Вот ты грамотный, я смотрю, знаешь, что мочу пить полезно? Они у нас там будут свой кал есть, а запивать своей же ссакой. Тогда тебе больше понравится?
Я обнаглел:
- А мне келья найдется с полным пансионом?
Григорий ухмыльнулся. Пригладил волосы обеими ладонями. Налил пива, вылил туда полстакана сливок. И – махом, за два глотка выпил.
- Ыы-ык!- крякнул он.- Клавдия, я тебе грамоту выпишу.
Дородная чуть повела бедрами:
- Гришенька, лучше премию. Мне что твоей грамотой, печку растапливать?
- Премию?- нарочито серьезно проговорил Григорий, откровенно пялясь на бедра Клавдии.- Премию… Иди пока в светелку, раздевайся. Будет тебе премия. В субботу шеф приезжает. Слетай за подругами в Верхнее Корыто. Чтобы все сияло тут.
- А и не сомневайтесь, Григорий Мартынович, разве мы когда подводили?
- Ладно. Иди пока. Погрей простынки. Я тебе вчера рябчиков принес. Стомила в печке?
Григорий протянул ко мне удлинившуюся ручищу, обхватил мою шею пальцами, тихо потряс:
- Люблю, Кадыршин, после этого дела хорошо пожрать.
- Я тоже.- Вдруг сказал я.
Григорий изумленно поднял одну бровь:
- Чего – тоже?
В общем-то, я живо все догонял, как теперь говаривают. Пора было сматываться.
- Пойду вон за мостик, спиннинг покидаю. Может что попадется. А уж завтра в путь. С утра пораньше.
- За мостик? Ну, поди, поди. Покидай. Может, что и вправду. И в путь. Правильно. Не задерживайся на нашей забытой богом и людьми речушке, это ни к чему. Хотя я понимаю тебя, много тут соблазнов,- подмигивая, он подергал головой в сторону двери, куда ушла Клавдия.- Рыбалка отменная, охота, леса всего полны. Ружье-то у тебя есть? А, да, забыл, ружья у тебя нет. Прямо не знаю, что и сказать… Грибами не увлекайся. Исключительно те, что вдоль берега. В районе десяти метров. Там тебя никто не тронет. Два голавля, три подлещика в сутки. Кружка брусники. Ружье есть? Ах, да, нету. Такой расклад, Илья Ильич. То есть, Василич.
- Василий Ильич.- Тихо напомнил я.
- Сложно как-то у тебя все это. Кудушкин, Кадыршин, то ли Василий, то ли Илья, не разберешь. Ружья нет? Ружья нет, инструкций по птице и зверю не будет.
- Нету у меня ружья.- Сказал я, жалея, что у меня нет автомата, пулемета, гранаты…
- Фу ты, опился.- Бурно рыгая и отдуваясь, сказал Григорий и поднялся.
- Давай гуляй пока. Приходи через час-полтора. Будешь рябчиков с брусничкой кушать. Я тебе оставлю. Ну, пойду, порадую мою Клавдюшку пару раз.
И – бесшумно удалился в райские недра светелки, где ситцевые в цветочек простыни и красное шелковое пуховое одеяло уже были теплыми, и среди всего этого изнывала желанием пышнотелая, разрумянившаяся Клавдия Васильевна. Как-то так представлял картину Кадыршин.
Часа полтора проболтался я среди осок и камышей за мостом. Берег оказался топкий, неудобный, водной мусорной растительности слишком много.
Почти сразу поймал три небольших щучки. Но кому они тут нужны? Если повсеместно порхают толстые копченые угри, фаршированные брусникой и грибами, и прямо в штофах растут и солятся шляпки рыжиков величиной с пятиалтынный.
