Душа - река
ДУША – РЕКА
- Дедушка, дедушка, я приехал!- Услышал звонкий голов дед Павел, сидевший на ступеньках крылечка.
Он поднялся, прикрыл глаза от вечернего, бьющего в глаза, солнечного света, мозолистой ладонью с узловатыми пальцами и посмотрел на дорогу, на которой, напротив дома, остановилась машина. Из нее выскочил вихрастый мальчуган, лет десяти – двенадцати и стремглав побежал к калитке.
- Слышь, бабка, встречай внука. Наконец-то, его соизволили к нам привезти.- Сказал громко дед Павел и поспешил навстречу внуку.
- Дед, дед, ты знаешь, как я по тебе соскучился?!- Обхватил за шею деда и потерся лицом о его большую густую бороду, пропахшую махорочным дымом.
- Знаю, Шурка, знаю,- прижал к себе худенькое тельце внука.- Мы с бабкой тебя уже заждались.
- Это они виноваты,- шепнул деду Саша, показывая на родителей, спустившихся по откосу и степенно направляющихся к дому.- Хотели, чтобы я поехал с ними на курорт. А я отказался. Вот так! Тут лучше. Опять будем с тобой на речку ходить с ночевкой, да?
- Снова начали шептаться!- всплеснула руками Шуркина бабушка, выйдя из дома.- Снова о чем-то договариваются. Небось, на речку собрались – комаров кормить, да?
- Цыц, бабка! Это наше дело – мужское, а твое – возле печи находиться,- нарочито нахмурил брови дед Павел, из-под которых сверкнули лукавинкой глаза.- Готовь на стол. Чать проголодались с дороги-то? Пошли в дом, Шурка. А мамка с папкой, сами дорогу найдут.
- Подожди, дедуль,- сказал Саша, направившись к собачьей будке, возле которой, поскуливая от радости, бегала привязанная на цепи, большая собака.- Сейчас я еще с Полкашкой поздороваюсь. Видишь, как он развеселился, что я приехал.
Саша поймал за ошейник Полкана и обнял его за шею, вдыхая терпкий запах собачьей шерсти:
- Полкашка, соскучился по мне? Я целый год о тебе вспоминал.
Тихим голосом говорил он собаке.
Та, внимательно прислушиваясь к его словам, словно все, понимая, скулила и старалась лизнуть его широким мягким языком в лицо.
- Саша, сынок!- Раздался позади недовольный голос его матери.- Сейчас же отойди от собаки! Кому я сказала? Фу, она вся грязная, еще и укусить может. Кто знает, что на уме у этой псины.
- Чистая она, чистая,- сказал Саша,- и не укусит. Полкан добрый.
- Отойди! Иначе не останешься в деревне,- раздраженно сказала его мама.- Назад увезем. С нами поедешь, неслух.
Отец, стоявший позади нее, лишь развел руками и похлопал себе по плечу, показывая этим жестом, что, мол, она командир.
Дед Паша нахмурился, крякнул от досады и, затушив окурок самокрутки о мозолистую ладонь, сказал:
- Цыц, здесь я командую! Шурка тут остается, а вы можете уезжать хоть на курорты, хоть в санатории, хоть к черту на кулички. Как я сказал, так и будет. Идите в избу. Мать уж на стол собрала. Все простынет.
- Нет, батя,- ответил Шуркин отец.- Нам назад надо ехать. Пока доберемся, уже ночь настанет.
- Да, хотя бы, в дом-то родной зайди, с матерью поговори, чайку попейте с медом.
- Нет, может, в следующий раз немного задержимся,- ответил сын, направляясь к машине.- Саша! Ты здесь не балуйся, понял?
- Ладно, сказал Саша и, дождавшись, когда отъехала машина, начал подниматься по ступенькам крыльца.
- Э-хе-хе,- вздохнул дед и, обняв Сашу за плечи, открыл дверь.- Проходи, Шурка. Сумку оставь. Потом ее разберешь. Сейчас поужинаем, а как начнет темнеть, мы пойдем на наше место.
- Где, сын со снохой?- Спросила баба Вера, суетливо доставая из шкафчика посуду.
- Где-где… Уехал сынок. Неколи им тут прохлаждаться. Слишком стали занятые,- буркнул дед, подталкивая Сашу к столу.- Что за жизнь? Суета, да и только. Год не видишь, а прикатят – пять минут лясы поточат и назад. Городские, что еще скажешь…
Саша с аппетитом уплетал за обе щеки бабушкину стряпню, прислушиваясь к их ворчливому разговору.
- Дед, а ну перестань в избе дымить. Весь дом уже прокоптил,- ворчала баба Вера на деда, сидевшего у печи.- Внучка бы пожалел. В городе и так дышать нечем, а тут ты со своим самосадом. Понасажал его везде. Ужо огород, словно бурьяном зарос. Все люди, как люди – папироски курят, а ты с войны не расстанешься с самокрутками. Тьфу, аж глаза режет! Марш на двор, там и смоли свое зелье.
Дед Паша что-то пробурчал себе под нос, хитро подмигнул Шурке, поднялся кряхтя, и вышел на веранду, закрыв за собой дверь.
- Бабуль, ну что ты всегда его ругаешь?- спросил Саша, допивая душистый травяной чай.- Сама ворчишь, и сама же без деда ни шагу не сделаешь никуда.
- Эх, Шурка,- сказала баба Вера.- Жизнь наша тяжелая была. Через многое вместе мы прошли. Много горя людского повидали. Приросли друг к другу. А что ворчу, так внимания не обращай. Я не со зла, а по-привычке.
- Как приросли?- Переспросил Саша.
- Не поймешь ты, Шурка. Мал еще. Жизнь, как водоворот. Кто-то не выдерживает и тонет, кого-то к берегу прибивает. Так и нас тут прибило, с тех пор и живем.
Говорила она тихим спокойным голосом, сидя напротив внука. Смотрела на него блеклыми выцветшими за годы, глазами, теребила натруженными руками край старого застиранного полотенца и продолжала рассказывать о жизни – водовороте, о сломанных судьбах людей, кого занесло в этот водоворот. Да, обо всем…
Саша сидел притихший, прислушиваясь к неторопливому рассказу бабушки. Глядел на ее морщинистое лицо, на седую прядь волос, выбившихся из-под косынки, следил за взглядом, каким она смотрела куда-то в даль – в прошлое, одной ей, да деду ведомое. Он слушал ее слова, которые она словно петельку за петелькой нанизывала на спицы и старался разобраться в этих хитросплетенных суждениях, в жизни, о которой она рассказывала.
Он вздрогнул, когда послышался скрип двери и через порог шагнул дед Павел: Осанистый, степенный, с вечно неухоженной седой бородой, с картофельным носом, с насупинкой ворчливой у переносицы, с узористым, словно вылепленным лбом мыслителя, в выпущенной поверх старых штанов, с пузырями на коленях, рубахе, расстегнутой почти до пупа, откуда виднелась седая густая поросль волос на груди. Чем-то он напоминал Саше Льва Толстого, портрет которого висел на стене в классе. Один раз он показал деду фотографию в учебнике, и сказал, что он похож на Толстого. Прищурясь, от чего насупинка стала еще глубже, дед долго рассматривал портрет, а потом буркнул:
- Мелковат Толстый супротив меня.
И закрыв учебник, отодвинул его на край стола…
Слышь, мать,- сказал дед Павел.- Уже стадо гонят, а ты еще до сих пор лясы точишь. Иди, встречай Марьяну. Эть, придумала же имя корове! А ты, Шурка, тоже поднимайся. Не торопись. Не так шибко. Переоденься. Накось старенькие штаны, да рубаху. Не привередничай – не на парад собираешься. Фуфайку набрось на себя. Прохладно у речки. Галоши, галоши вздевай, а не свои тапочки.
Тапочками он называл Сашины кроссовки.
- Куда уже навострились, а?- опять заворчала баба Вера.- Не успел внучёк приехать, как ты его сразу тащишь на свою речку. Отдохнуть не дашь, мальчонке.
Сказала и торопливо пошла на улицу, откуда доносилось мычание коров, возвращающихся с пастбища.
- Там и отдохнет,- вслед ответил дед Павел и начал торопить Сашу.- Шустрее оголец, шустрее. Я уже все там приготовил. Пошли…
Они вышли во двор, где зеленым ковром росла трава-мурава, где Полкан, увидев их, стал рваться с цепи, словно понимая, куда они собрались и готов был разорвать эту ненавистную тяжелую крепкую цепь, чтобы бежать рядом с ними, а потом всю ночь лежать у костра, у их ног, прислушиваясь к ночным шорохам. Но цепь крепко держала его за горло, заставляя хрипеть и задыхаться Полкана и он, обиженный, вернулся в будку, улегся, положив голову на лапы и только следил за ними своим умным взглядом, понимая, что остается.
Шурка, в коротких залатанных штанах по щиколотку, в галошах на босу ногу, фуфайке, рукава которой болтались, чуть ли не до колен, бежал вприпрыжку по узенькой тропке, ойкал, обжигаясь о жгучую до слез, крапиву и изредка останавливался, дожидаясь деда.
Но тот не торопился. Шел, наступая босыми ступнями на колючки, подвернувшиеся камушки. Шел, держа в руках старую палку – удочку, из-за ремня торчал топор, дымил свой едучий самосад, дым от которого путался в его густой бороде, изредка усмехался, глядя, как Саша приплясывал от нетерпения на одном месте.
Дед Павел смотрел на внука и в душе радовался, что того тянет в деревню, к земле-матушке, к реке, куда они постоянно уходили. Радовался и одновременно сравнивал Шурку с сыном – оболтусом, который после окончания восьмилетки сбежал в город без их ведома. Что он нашел такого хорошего в городе? Жизнь цивильная, как сын говорил. Непонятна эта жизнь деду Павлу. Город – улей, а дома – соты, куда каждый вечер слетаются пчелы-люди. Да и люди-то, не похожи на людей. С их спешкой суетливой, хмурными лицами – масками, будто думу великую думают, да озлобленностью друг на друга, словно этих людишек кто-то специально загнал в город-улей. Вечно торопятся, спешат по улицам города, отталкивая встречных прохожих, стараясь первыми заскочить в автобус или троллейбус. В метро ныряют, словно река из человеческих тел под землю уходит, а потом опять появляется на поверхности, для того, чтобы раздробиться на мелкие ручейки – улочки и стать, под конец, россыпью капель – живчиков, будто ветром заносивших их в магазины и подъезды домов. И все это – ежечасно, ежедневно, неделя за неделей, месяц за месяцем. Годами… Оглянуться не успеешь, а жизнь-то прошла, пролетела и ты ее не заметил, не ощутил вкуса ее – жизни-то. И в этом цивильном водовороте жизни кружится его сын: пылинка, соринка, мелкая букашка, которую растоптать-то легче легкого, да и потерять проще простого.
- Тьфу, ты!- Досадливо морщась, сплюнул дед Павел и задымил еще сильнее, скрываясь за сизо-голубоватым облаком дыма махорочного.
- Дедушка, ты зачем плюешься?- Отвлек от раздумий Шуркин голос.- Мне запрещаешь плевать, а сам…
- Запрещаю, и буду запрещать!- проворчал дед Павел.- Это – земля. Она нас кормит – поит, а мы плюем на нее, топчем, жизнь свою зазря проживаем – прожигаем. Эх…
- Дед, что с тобой?- спросил Саша.- Может, домой вернемся?
- Нет, ничего. О жизни задумался, о всяко-разных людишках – пылинках.
- Каких пылинках?- Не понял его Саша.
- Так… Батю твоего вспомнил. Ладно, забудь. Беги Санька, к нашему шалашу. Разжигай костер. На, держи спички…
Дед Павел бросил Саше потертый коробок со спичками и тот побежал по тропинке, на ходу шлепая большими галошами, да размахивая длинными рукавами, словно птица – подранок, крыльями.
Пока дед добрался до их места, как они прозвали ивняк, ветви которого склонились почти до самой земли и, раздвинув, оказался в шалаше, сделанным самой природой. Он увидел, что Шурка уже разжег костер и присев на край бревна, принесенного половодьем, мечтательно смотрел на реку.
Саша любил тут бывать. Сидеть в тишине, бездельно тянуть время у кромки воды со своим дедом, слушать его мерную, неторопливую речь, дышать едучим до слез, дымом самосада. Любил ошеломляюще спокойную, как лунный свет, воду, эту сверкающую россыпь, смотреть на хороводы тысяч и тысяч звезд, свет которых отражается на темном зеркале воды, слушать всплески ночной рыбы, да иногда отвечать деду на его вопросы, но больше всего любил слушать деда, да размышлять, о чем он говорит.
Главное – ощутить, понять эту хитросплетенную, всю перекрученную донельзя, тихо журчащую речь дедову:
- Смотришь, к примеру, как вальсирует лист ивовый на старинном, темном, в морщинах, серебре воды и понимаешь, что это – ты. И тебе, как листику, кажется, что все вокруг меняется, все проплывает мимо, ну и пусть проплывает, плывет по течению. Видишь и встречаешь на пути своем столько всего неизведанного, удивительного, да нового, только ты, Шурка, ошибаешься, на самом-то деле все это – в тебе. Это ты со временем течешь, меняешься, становишься новым, другим, не таким, как сейчас. И я меняюсь вместе с тобой. Другим тоже становлюсь. И жизнь свою мы делаем не легким способом, а колуном тяжелым вырубаем. И щепки, от нашей жизни, разлетаются во все стороны, превращаясь в такие же вот реки, и такие же листья ивовые. Человеческая душа, как река, а мы листья на ее поверхности. Зачерствеет душа, загрубеет и понесет тебя по перекатам, да порогам, пока не пропадешь, не превратишься в болото. А с открытой душой, ты будешь плыть по полноводной реке, в дали неизведанные, пока не прибьешься к берегу, где тебя ждет-дожидается такой же ивовый листочек…
Дед Павел замолчал.
Саша знал, что это он делает специально. Терпение его испытывает. Дед затушил окурок о ладонь и бросил его в костер. Неторопливо достал свой старый, потертый кисет. Вытащил из кармана во много раз сложенный кусок газеты. Оторвал одну часть листа. Насыпал на него крупнорубленый табак – самосад. Скрутил цигарку. Провел по краю языком, склеивая, и прикурил. Затянулся. Выпустил из ноздрей клубы дыма, который, цепляясь за густую бороду, добавил в нее еще седины. Но налетевший ветерок уносил эту седину, цеплял ее на ветви ивняка и терялся в ночной мгле…
Саша улегся на ворох травы, прикрывая голые щиколотки полой фуфайки, и тоже молчал. Смотрел на темное небо, где ночь вовсю пускала фейерверки из комет и звезд, дышал свежестью речной воды, терпким запахом влажной земли и духмяным запахом травы, на которой лежал.
Лежал, прислушиваясь к своим ощущениям, к своей душе, представляя себя листком ивовым, несущимся по речной глади. Смотрел на небо. Горевшее звездами ярче яркого, и было оно темнее темного, на реку, сплошь светившуюся огоньками тысяч и тысяч звезд. Слышал, как изредка там шлепала ужинающая рыба – хищница, немного нарушая хоровод звездного неба. Смотрел на себя самого – в свою маленькую еще душу. Смотрел, чтобы утром забыть.
Забыть для того, чтобы еще раз потом сюда вернуться и снова попытаться войти в эту же реку…
- Дедушка, дедушка, я приехал!- Услышал звонкий голов дед Павел, сидевший на ступеньках крылечка.
Он поднялся, прикрыл глаза от вечернего, бьющего в глаза, солнечного света, мозолистой ладонью с узловатыми пальцами и посмотрел на дорогу, на которой, напротив дома, остановилась машина. Из нее выскочил вихрастый мальчуган, лет десяти – двенадцати и стремглав побежал к калитке.
- Слышь, бабка, встречай внука. Наконец-то, его соизволили к нам привезти.- Сказал громко дед Павел и поспешил навстречу внуку.
- Дед, дед, ты знаешь, как я по тебе соскучился?!- Обхватил за шею деда и потерся лицом о его большую густую бороду, пропахшую махорочным дымом.
- Знаю, Шурка, знаю,- прижал к себе худенькое тельце внука.- Мы с бабкой тебя уже заждались.
- Это они виноваты,- шепнул деду Саша, показывая на родителей, спустившихся по откосу и степенно направляющихся к дому.- Хотели, чтобы я поехал с ними на курорт. А я отказался. Вот так! Тут лучше. Опять будем с тобой на речку ходить с ночевкой, да?
- Снова начали шептаться!- всплеснула руками Шуркина бабушка, выйдя из дома.- Снова о чем-то договариваются. Небось, на речку собрались – комаров кормить, да?
- Цыц, бабка! Это наше дело – мужское, а твое – возле печи находиться,- нарочито нахмурил брови дед Павел, из-под которых сверкнули лукавинкой глаза.- Готовь на стол. Чать проголодались с дороги-то? Пошли в дом, Шурка. А мамка с папкой, сами дорогу найдут.
- Подожди, дедуль,- сказал Саша, направившись к собачьей будке, возле которой, поскуливая от радости, бегала привязанная на цепи, большая собака.- Сейчас я еще с Полкашкой поздороваюсь. Видишь, как он развеселился, что я приехал.
Саша поймал за ошейник Полкана и обнял его за шею, вдыхая терпкий запах собачьей шерсти:
- Полкашка, соскучился по мне? Я целый год о тебе вспоминал.
Тихим голосом говорил он собаке.
Та, внимательно прислушиваясь к его словам, словно все, понимая, скулила и старалась лизнуть его широким мягким языком в лицо.
- Саша, сынок!- Раздался позади недовольный голос его матери.- Сейчас же отойди от собаки! Кому я сказала? Фу, она вся грязная, еще и укусить может. Кто знает, что на уме у этой псины.
- Чистая она, чистая,- сказал Саша,- и не укусит. Полкан добрый.
- Отойди! Иначе не останешься в деревне,- раздраженно сказала его мама.- Назад увезем. С нами поедешь, неслух.
Отец, стоявший позади нее, лишь развел руками и похлопал себе по плечу, показывая этим жестом, что, мол, она командир.
Дед Паша нахмурился, крякнул от досады и, затушив окурок самокрутки о мозолистую ладонь, сказал:
- Цыц, здесь я командую! Шурка тут остается, а вы можете уезжать хоть на курорты, хоть в санатории, хоть к черту на кулички. Как я сказал, так и будет. Идите в избу. Мать уж на стол собрала. Все простынет.
- Нет, батя,- ответил Шуркин отец.- Нам назад надо ехать. Пока доберемся, уже ночь настанет.
- Да, хотя бы, в дом-то родной зайди, с матерью поговори, чайку попейте с медом.
- Нет, может, в следующий раз немного задержимся,- ответил сын, направляясь к машине.- Саша! Ты здесь не балуйся, понял?
- Ладно, сказал Саша и, дождавшись, когда отъехала машина, начал подниматься по ступенькам крыльца.
- Э-хе-хе,- вздохнул дед и, обняв Сашу за плечи, открыл дверь.- Проходи, Шурка. Сумку оставь. Потом ее разберешь. Сейчас поужинаем, а как начнет темнеть, мы пойдем на наше место.
- Где, сын со снохой?- Спросила баба Вера, суетливо доставая из шкафчика посуду.
- Где-где… Уехал сынок. Неколи им тут прохлаждаться. Слишком стали занятые,- буркнул дед, подталкивая Сашу к столу.- Что за жизнь? Суета, да и только. Год не видишь, а прикатят – пять минут лясы поточат и назад. Городские, что еще скажешь…
Саша с аппетитом уплетал за обе щеки бабушкину стряпню, прислушиваясь к их ворчливому разговору.
- Дед, а ну перестань в избе дымить. Весь дом уже прокоптил,- ворчала баба Вера на деда, сидевшего у печи.- Внучка бы пожалел. В городе и так дышать нечем, а тут ты со своим самосадом. Понасажал его везде. Ужо огород, словно бурьяном зарос. Все люди, как люди – папироски курят, а ты с войны не расстанешься с самокрутками. Тьфу, аж глаза режет! Марш на двор, там и смоли свое зелье.
Дед Паша что-то пробурчал себе под нос, хитро подмигнул Шурке, поднялся кряхтя, и вышел на веранду, закрыв за собой дверь.
- Бабуль, ну что ты всегда его ругаешь?- спросил Саша, допивая душистый травяной чай.- Сама ворчишь, и сама же без деда ни шагу не сделаешь никуда.
- Эх, Шурка,- сказала баба Вера.- Жизнь наша тяжелая была. Через многое вместе мы прошли. Много горя людского повидали. Приросли друг к другу. А что ворчу, так внимания не обращай. Я не со зла, а по-привычке.
- Как приросли?- Переспросил Саша.
- Не поймешь ты, Шурка. Мал еще. Жизнь, как водоворот. Кто-то не выдерживает и тонет, кого-то к берегу прибивает. Так и нас тут прибило, с тех пор и живем.
Говорила она тихим спокойным голосом, сидя напротив внука. Смотрела на него блеклыми выцветшими за годы, глазами, теребила натруженными руками край старого застиранного полотенца и продолжала рассказывать о жизни – водовороте, о сломанных судьбах людей, кого занесло в этот водоворот. Да, обо всем…
Саша сидел притихший, прислушиваясь к неторопливому рассказу бабушки. Глядел на ее морщинистое лицо, на седую прядь волос, выбившихся из-под косынки, следил за взглядом, каким она смотрела куда-то в даль – в прошлое, одной ей, да деду ведомое. Он слушал ее слова, которые она словно петельку за петелькой нанизывала на спицы и старался разобраться в этих хитросплетенных суждениях, в жизни, о которой она рассказывала.
Он вздрогнул, когда послышался скрип двери и через порог шагнул дед Павел: Осанистый, степенный, с вечно неухоженной седой бородой, с картофельным носом, с насупинкой ворчливой у переносицы, с узористым, словно вылепленным лбом мыслителя, в выпущенной поверх старых штанов, с пузырями на коленях, рубахе, расстегнутой почти до пупа, откуда виднелась седая густая поросль волос на груди. Чем-то он напоминал Саше Льва Толстого, портрет которого висел на стене в классе. Один раз он показал деду фотографию в учебнике, и сказал, что он похож на Толстого. Прищурясь, от чего насупинка стала еще глубже, дед долго рассматривал портрет, а потом буркнул:
- Мелковат Толстый супротив меня.
И закрыв учебник, отодвинул его на край стола…
Слышь, мать,- сказал дед Павел.- Уже стадо гонят, а ты еще до сих пор лясы точишь. Иди, встречай Марьяну. Эть, придумала же имя корове! А ты, Шурка, тоже поднимайся. Не торопись. Не так шибко. Переоденься. Накось старенькие штаны, да рубаху. Не привередничай – не на парад собираешься. Фуфайку набрось на себя. Прохладно у речки. Галоши, галоши вздевай, а не свои тапочки.
Тапочками он называл Сашины кроссовки.
- Куда уже навострились, а?- опять заворчала баба Вера.- Не успел внучёк приехать, как ты его сразу тащишь на свою речку. Отдохнуть не дашь, мальчонке.
Сказала и торопливо пошла на улицу, откуда доносилось мычание коров, возвращающихся с пастбища.
- Там и отдохнет,- вслед ответил дед Павел и начал торопить Сашу.- Шустрее оголец, шустрее. Я уже все там приготовил. Пошли…
Они вышли во двор, где зеленым ковром росла трава-мурава, где Полкан, увидев их, стал рваться с цепи, словно понимая, куда они собрались и готов был разорвать эту ненавистную тяжелую крепкую цепь, чтобы бежать рядом с ними, а потом всю ночь лежать у костра, у их ног, прислушиваясь к ночным шорохам. Но цепь крепко держала его за горло, заставляя хрипеть и задыхаться Полкана и он, обиженный, вернулся в будку, улегся, положив голову на лапы и только следил за ними своим умным взглядом, понимая, что остается.
Шурка, в коротких залатанных штанах по щиколотку, в галошах на босу ногу, фуфайке, рукава которой болтались, чуть ли не до колен, бежал вприпрыжку по узенькой тропке, ойкал, обжигаясь о жгучую до слез, крапиву и изредка останавливался, дожидаясь деда.
Но тот не торопился. Шел, наступая босыми ступнями на колючки, подвернувшиеся камушки. Шел, держа в руках старую палку – удочку, из-за ремня торчал топор, дымил свой едучий самосад, дым от которого путался в его густой бороде, изредка усмехался, глядя, как Саша приплясывал от нетерпения на одном месте.
Дед Павел смотрел на внука и в душе радовался, что того тянет в деревню, к земле-матушке, к реке, куда они постоянно уходили. Радовался и одновременно сравнивал Шурку с сыном – оболтусом, который после окончания восьмилетки сбежал в город без их ведома. Что он нашел такого хорошего в городе? Жизнь цивильная, как сын говорил. Непонятна эта жизнь деду Павлу. Город – улей, а дома – соты, куда каждый вечер слетаются пчелы-люди. Да и люди-то, не похожи на людей. С их спешкой суетливой, хмурными лицами – масками, будто думу великую думают, да озлобленностью друг на друга, словно этих людишек кто-то специально загнал в город-улей. Вечно торопятся, спешат по улицам города, отталкивая встречных прохожих, стараясь первыми заскочить в автобус или троллейбус. В метро ныряют, словно река из человеческих тел под землю уходит, а потом опять появляется на поверхности, для того, чтобы раздробиться на мелкие ручейки – улочки и стать, под конец, россыпью капель – живчиков, будто ветром заносивших их в магазины и подъезды домов. И все это – ежечасно, ежедневно, неделя за неделей, месяц за месяцем. Годами… Оглянуться не успеешь, а жизнь-то прошла, пролетела и ты ее не заметил, не ощутил вкуса ее – жизни-то. И в этом цивильном водовороте жизни кружится его сын: пылинка, соринка, мелкая букашка, которую растоптать-то легче легкого, да и потерять проще простого.
- Тьфу, ты!- Досадливо морщась, сплюнул дед Павел и задымил еще сильнее, скрываясь за сизо-голубоватым облаком дыма махорочного.
- Дедушка, ты зачем плюешься?- Отвлек от раздумий Шуркин голос.- Мне запрещаешь плевать, а сам…
- Запрещаю, и буду запрещать!- проворчал дед Павел.- Это – земля. Она нас кормит – поит, а мы плюем на нее, топчем, жизнь свою зазря проживаем – прожигаем. Эх…
- Дед, что с тобой?- спросил Саша.- Может, домой вернемся?
- Нет, ничего. О жизни задумался, о всяко-разных людишках – пылинках.
- Каких пылинках?- Не понял его Саша.
- Так… Батю твоего вспомнил. Ладно, забудь. Беги Санька, к нашему шалашу. Разжигай костер. На, держи спички…
Дед Павел бросил Саше потертый коробок со спичками и тот побежал по тропинке, на ходу шлепая большими галошами, да размахивая длинными рукавами, словно птица – подранок, крыльями.
Пока дед добрался до их места, как они прозвали ивняк, ветви которого склонились почти до самой земли и, раздвинув, оказался в шалаше, сделанным самой природой. Он увидел, что Шурка уже разжег костер и присев на край бревна, принесенного половодьем, мечтательно смотрел на реку.
Саша любил тут бывать. Сидеть в тишине, бездельно тянуть время у кромки воды со своим дедом, слушать его мерную, неторопливую речь, дышать едучим до слез, дымом самосада. Любил ошеломляюще спокойную, как лунный свет, воду, эту сверкающую россыпь, смотреть на хороводы тысяч и тысяч звезд, свет которых отражается на темном зеркале воды, слушать всплески ночной рыбы, да иногда отвечать деду на его вопросы, но больше всего любил слушать деда, да размышлять, о чем он говорит.
Главное – ощутить, понять эту хитросплетенную, всю перекрученную донельзя, тихо журчащую речь дедову:
- Смотришь, к примеру, как вальсирует лист ивовый на старинном, темном, в морщинах, серебре воды и понимаешь, что это – ты. И тебе, как листику, кажется, что все вокруг меняется, все проплывает мимо, ну и пусть проплывает, плывет по течению. Видишь и встречаешь на пути своем столько всего неизведанного, удивительного, да нового, только ты, Шурка, ошибаешься, на самом-то деле все это – в тебе. Это ты со временем течешь, меняешься, становишься новым, другим, не таким, как сейчас. И я меняюсь вместе с тобой. Другим тоже становлюсь. И жизнь свою мы делаем не легким способом, а колуном тяжелым вырубаем. И щепки, от нашей жизни, разлетаются во все стороны, превращаясь в такие же вот реки, и такие же листья ивовые. Человеческая душа, как река, а мы листья на ее поверхности. Зачерствеет душа, загрубеет и понесет тебя по перекатам, да порогам, пока не пропадешь, не превратишься в болото. А с открытой душой, ты будешь плыть по полноводной реке, в дали неизведанные, пока не прибьешься к берегу, где тебя ждет-дожидается такой же ивовый листочек…
Дед Павел замолчал.
Саша знал, что это он делает специально. Терпение его испытывает. Дед затушил окурок о ладонь и бросил его в костер. Неторопливо достал свой старый, потертый кисет. Вытащил из кармана во много раз сложенный кусок газеты. Оторвал одну часть листа. Насыпал на него крупнорубленый табак – самосад. Скрутил цигарку. Провел по краю языком, склеивая, и прикурил. Затянулся. Выпустил из ноздрей клубы дыма, который, цепляясь за густую бороду, добавил в нее еще седины. Но налетевший ветерок уносил эту седину, цеплял ее на ветви ивняка и терялся в ночной мгле…
Саша улегся на ворох травы, прикрывая голые щиколотки полой фуфайки, и тоже молчал. Смотрел на темное небо, где ночь вовсю пускала фейерверки из комет и звезд, дышал свежестью речной воды, терпким запахом влажной земли и духмяным запахом травы, на которой лежал.
Лежал, прислушиваясь к своим ощущениям, к своей душе, представляя себя листком ивовым, несущимся по речной глади. Смотрел на небо. Горевшее звездами ярче яркого, и было оно темнее темного, на реку, сплошь светившуюся огоньками тысяч и тысяч звезд. Слышал, как изредка там шлепала ужинающая рыба – хищница, немного нарушая хоровод звездного неба. Смотрел на себя самого – в свою маленькую еще душу. Смотрел, чтобы утром забыть.
Забыть для того, чтобы еще раз потом сюда вернуться и снова попытаться войти в эту же реку…
. Особенно дя нас - городских жителей. Ведь люди в большом и суетливом городе очень одиноки. Каждый ищет себе отдушину, где можно отдохнуть от этой суеты и бесконечной спешки кудато...